Текст: Марит КремерПеревод: Николай АндреевФотография: Дети в Островное/Казахстан, около 1960 г. / © Ирина Петер09.06.2021

Они родились в Советском Союзе в семьях депортированных немцев — и годы спустя переехали в Германию. Социолог Марит Кремер в рамках своего исследования поговорила с представителями этого «второго поколения». Как на детей повлияла травма, пережитая родителями? Смогли ли они обрести немецкую идентичность — или немецкие идентичности?

dekoder: В ходе своего исследования вы беседовали со «вторым поколением», то есть не с теми, кого депортировали при Сталине, а с их детьми, которые сегодня живут в Германии. Почему вас заинтересовали именно они?

Марит Кремер: Правозащитный центр «Мемориал» подробно исследовал события сталинского времени и собрал много материалов о людях, депортированных в сталинские годы, о репрессированных. Их было очень много, миллионы людей, поэтому очень важным для меня оказался вопрос: «Как это повлияло на следующее поколение?» Столь травматичные события не могли пройти бесследно, обычно они надолго остаются в общественной памяти. Именно поэтому я и решила в рамках этого небольшого исследования посмотреть на второе поколение.

Столь травматичные события не могли пройти бесследно, обычно они надолго остаются в общественном сознании

Основная часть немецкого общества очень мало знает об истории российских немцев, большинство из которых переехали в Германию в 1990-е годы.

Этой истории нет в школьной программе, об этом практически не рассказывают, этому никто не учит. Это дилемма, с которой сталкиваются немцы из Восточной Европы. Этих людей просто забыли, а после Второй мировой войны о них уж тем более никто не вспоминает.
При этом немцы из Сибири и Казахстана, конечно, приехали с собственным культурным багажом. Ведь они выросли в Советском Союзе, а значит, их немецкость оказалась не такой, какой ее представлял среднестатистический житель Германии.

Dieses Bild hat ein leeres Alt-Attribut. Der Dateiname ist Untitled-design9-1200x884.jpg
Слева: В казахстанской ссылке, 1948 год. Справа: Трудовая книжка колхозника / © Архив семьи Шмидт

Вы говорите, что это исследование небольшое: вы провели семь интервью с разными людьми. Насколько оно вообще показательно?

Оно не претендует на репрезентативность, как и любое другое качественное исследование. Его цель не в том, чтобы отразить настроения всех и каждого, а в том, чтобы пролить свет на то, как живут дети депортированных российских немцев: разобраться в типах, услышать и проанализировать истории людей, рассматривая их не как единую массу, а как совокупность разных судеб. Мое исследование — первый шаг в этом направлении.

Как вы искали респондентов?

Договориться об интервью — всегда самый сложный и важный момент в исследованиях такого рода. Я впервые в жизни искала контакты в самых разных кругах и попыталась выбрать людей, которые точно не были знакомы друг с другом — мне было очень важно найти действительно не похожие друг на друга истории. Именно поэтому столь велик возрастной разброс: моим респондентам от 40 до 68 лет.

Я стремилась добиться и того, чтобы мужчины и женщины были представлены в равной степени, чтобы они были из разных городов, чтобы у них был разный уровень образования, разное семейное положение и так далее. Это позволило увидеть широкий спектр вариантов и облегчило классификацию. 

Истории получились действительно очень разные, но их объединяет то, что в семьях было не принято говорить о пережитой депортации. Что представители второго поколения знают о судьбе своих родителей?

Об этом говорилось очень мало. Когда я спрашивала о биографии родителей, некоторые доставали из шкафа папку с документами и начинали листать их, потому что не были уверены в ответе. Меня это шокировало: это же родители, а не бабушки с дедушками.
В исследовании есть пример Вальтера Беккера, родители которого в детстве потеряли своих родителей. Мне кажется, особенно трагично, когда человек ничего не знает о собственном происхождении.

Некоторые респонденты доставали из шкафа папку с документами и начинали листать их, потому что не были уверены в ответе

Нежелание родителей рассказывать о прошлом, конечно, связано с травматичными обстоятельствами депортации, ведь это совсем не то, о чем хочется поведать детям, — не говоря уже о том, что в Советском Союзе упоминать об этом было достаточно опасно. 

Dieses Bild hat ein leeres Alt-Attribut. Der Dateiname ist ip-spravka-vyselenija-1200x891.jpeg
Справка о депортации из Украины в 1936 году / © Ирина Петер

Насколько опасно?

Сама немецкая национальность уже была изъяном. Все немцы считались фашистами, это была коллективная вина, лежавшая на всех, даже если кто-то родился после войны и никак не мог быть в ответе за зверства вермахта.

А ваши респонденты упоминали о том, что их называли фашистами?

Да, конечно. Они рассказывали, что в детстве с ними никто не играл, потому что они считались фашистами. Или учитель в школе говорил: «Сегодня мы проходим Вторую мировую войну, и здесь в классе сидят два фашиста — встать!» И два немца были вынуждены вставать.

Немецкое происхождение в любой момент могло стать препятствием, это было пятно на биографии. Немцы везде и всегда изображались как фашисты: на уроках истории, в литературе, культуре, телефильмах…

Как представители второго поколения справлялись с этим? Как они относились к своему происхождению и идентичности?

Очень по-разному. Некоторые пытались отказаться от всего, что обычно ассоциировалось с немцами, в том числе от религии. Например, одна из моих респонденток перестала ходить с бабушкой в молитвенную группу. Ее тяготил этот атрибут немецкой культуры: религиозность высмеивали в школе, а все эти длинные непонятные молитвы вместе с пастором воспринимались как что-то ужасно скучное. Позже она узнала, что ее мать по религиозным соображениям не пошла ни на один аборт, хотя знала, что не сможет прокормить всех детей и они умрут.

Рукописный евангелический гимн семьи российских немцев / © Ирина Петер

Получается, что некоторые представители второго поколения стремились стереть следы принадлежности к немецкой национальности, в том числе религию и язык. Одна из респонденток вышла замуж за русского, взяла его фамилию и заодно поменяла немецкое отчество, чтобы освободиться от атрибутов, которые могли испортить жизнь. Избавившись от своего «изъяна», она хотела ощутить свою принадлежность к советской многонациональной семье народов.

Некоторые представители второго поколения стремились стереть следы принадлежности к немецкой национальности, в том числе религию и язык

Гордиться немецким происхождением было сложно: в обществе и семье оно было лишь обузой и не вызывало положительных эмоций, поэтому она не считала, что, скрыв его, совершила предательство. Национальность была бесполезной, ведь она даже не позволяла приехать в деревню, откуда были родом ее мама с папой: немцам было запрещено посещать районы, где изначально селились колонисты.

Что происходило в 1990-е годы, когда немецкое происхождение снова обрело смысл и открыло путь к «возвращению на родину», о котором говорили многие?

Все тоже было очень по-разному. Конечно, многие с надеждой думали: «В СССР меня всегда недолюбливали, но вот в Германии меня точно примут как немца».

Для некоторых переезд также стал возможностью уйти от постперестроечной нищеты 90-х. Еще одним фактором был вполне оправданный страх перед националистическими выступлениями в Казахстане и других республиках Центральной Азии, где жили немцы. В таких условиях немецкое происхождение стало билетом в лучшую жизнь.
Те, кто переехал после перестройки, испытали на себе влияние «притягивающих и выталкивающих факторов» (Push-Pull-Modell der Migration), характерных для любого миграционного процесса: в какой-то момент в Германию переселилось так много людей, что не последовать за ними значило расписаться в собственном поражении. Получается, что миграционный поток просто утянул многих за собой. Исчезли сообщество и ощущение родины.

Dieses Bild hat ein leeres Alt-Attribut. Der Dateiname ist Familie-Frankf-Flughafen-1200x864.png
Прибытие в аэропорт Франкфурта-на-Майне, 1993 год / © Ирина Петер

Некоторые остались, чаще всего — жители больших городов, Москвы или Петербурга, которые не хотели никуда уезжать. В таких городах ситуация была совершенно иной, там было больше возможностей найти свое место в жизни.

Были и те, кто покинул СССР еще до перестройки исключительно по политическим мотивам. Одним из них был Вальтер Беккер из моего исследования: он переехал в ФРГ вместе с родителями еще подростком, в 1970-х годах, и говорит, что семья не хотела иметь ничего общего с атеистическим Советским Союзом. Он рассказывает, что их, баптистов, преследовали за религиозные убеждения, поэтому они отвергали государственную систему, а немецкое происхождение помогло им покинуть страну. 

Что больше всего запомнилось людям, которые переселялись в Германию в 90-е годы?

Прежде всего бюрократический процесс: переселенцы должны были доказать, что являются немцами и из-за своего происхождения пережили притеснения, хотя в СССР никому не нужны были доказательства, что они — «немцы-фашисты». Юридической основой для переселения стал так называемый закон «Об устранении последствий войны».

Переселенцы должны были доказывать, что являются немцами и из-за своего происхождения пережили притеснения, хотя в СССР никому не нужны были доказательства, что они — „немцы-фашисты“

Процесс оформления документов зачастую был непростым, очень дорогостоящим и длительным. Все документы приходилось заверять нотариально, а международная пересылка бумаг могла занимать несколько месяцев.

Когда же переселенцы получали долгожданное разрешение на въезд в ФРГ, вопрос о количестве вещей, которые они брали с собой, приходилось решать за деньги: чтобы взять не 20 килограммов, а больше, нужно было подкупать коррумпированных местных чиновников, которые пользовались безвыходным положением переселенцев и вымогали у них деньги. Одна женщина рассказала, что по дороге в аэропорт их автобус остановили, и всем семьям пришлось собрать еще денег, чтобы они смогли нормально доехать и сесть на забронированный рейс.

Dieses Bild hat ein leeres Alt-Attribut. Der Dateiname ist Abschied_Nachbarn_1992-1200x886.png
Прощание с соседями перед отъездом / © Ирина Петер

Все то, что с таким трудом было выстроено и нажито: дом, имущество и ценные вещи, — нередко приходилось продавать за бесценок или вообще отдавать даром. Приехав в Германию, многие переселенцы опять испытали пренебрежение к себе: так, советские дипломы и свидетельства об образовании не признавались, и людям зачастую приходилось снова идти учиться, хотя уже много лет проработали по специальности. Это был болезненный и унизительный опыт.

Немецкая бюрократическая машина как бы говорила им: все, что вы умели и привезли с собой, ни на что не годится. К этому добавилось и общественное недоумение: как так, вы — немцы, но не говорите по-немецки?!
Но даже если они и говорили по-немецки, то часто — на старинном диалекте, поэтому их дразнили еще и за это. Это девальвировало самое главное доказательство их национального происхождения, лишив людей возможности почувствовать причастность к немецкому обществу через язык.

Так история переселенцев, которых однажды уже отвергла советская «многонациональная семья народов» и они были вынуждены замкнуться в себе, в церковной общине или в кругу близких, могла повториться еще раз — на немецкой земле. 

Вы рассказали, что многие опрошенные вами люди в советские годы пытались скрыть немецкое происхождение или даже уничтожить все упоминания о нем, потому что это было своего рода стигмой и причиной притеснений. Тем не менее принадлежность к немецкому народу при переселении нужно было доказать. Это было просто?

Большинство респондентов ничего не рассказало о требованиях, предъявлявшихся к переселенцам. Об этом часто умалчивают в интервью, и это крайне любопытно для анализа, поскольку указывает на самые болезненные моменты биографии.

Для многих понятие «немец» было очень растяжимым и представляло собой совокупность внешних свойств, в том числе приобретенных. Одна из респонденток однажды спросила своих немецких коллег, почему те продолжают называть ее русской, хотя она немка, — а немкой она считала себя потому, что ходит к немецкому парикмахеру и носит немецкую одежду. Она даже не представляла себе, что такое этническая или культурная идентичность. «Немецкость» для нее — не что-то, что усваивается с рождения в ходе социализации, а нечто, что можно как бы «надевать» и «снимать». Это хороший пример того, как представление о «немецкости» не наполнялось культурой в самом широком смысле.

„Немецкость“» была чем-то, что можно как бы „надевать“ и „снимать“

Российских немцев часто обвиняют в политической пассивности. Что показало ваше исследование? Насколько здесь значима роль советского опыта?

В случае Вальтера Беккера немецкий язык служит тем отграничивающим фактором, который позволяет освободиться от негативных воспоминаний о советском прошлом. Из его слов можно сделать вывод, что семья не следует никаким немецким традициям, однако говорить дома принято исключительно на немецком: с его помощью члены семьи хотят забыть пережитые преследования и дискриминацию, перевернув эту страницу своего прошлого. Язык — один из важных способов порвать всякую связь со страной, в которой их называли фашистами и постоянно притесняли из-за вероисповедания.
Я была в гостях у большинства респондентов, и там перед моими глазами иногда представала картина изобилия. Собственный дом играет очень важную роль, его нужно хорошо обставить, чтобы продемонстрировать определенный уровень благополучия, — в русле привычного нарратива, согласно которому немецкие деревни еще в Российской империи можно было опознать уже издалека по красивым домам.

Какая страна — родина для этих людей?

Для многих такой вопрос просто не стоит, например для Вальтера Беккера, который переехал в Германию в подростковом возрасте. Однажды он вместе с семьей съездил в Прибалтику, чтобы посмотреть на город, где родился, но родиной для него всегда была Германия, а не атеистический СССР.
Другие же до сих пор не знают, где она. Вот, например, Галина Шульц: она и хотела бы назвать какую-то страну родиной, но до сих пор не чувствует себя «своей» в Германии — точно так же, как не чувствовала себя «своей» в Советском Союзе.

Стремление найти родину слышится в словах Галины Шульц, которые вынесены в название: «Я очень хотела, чтобы Германия стала моим родным домом!»

Да, и она поначалу делала все для того, чтобы Германия стала родиной для ее дочери: воспитала ее «по-немецки», оберегала ее от всего русского, чтобы та безоговорочно чувствовала себя немкой. Сейчас, говорит Галина, она сделала бы все по-другому и привила бы дочери обе культуры.

Наверное, она чувствовала давление общества, ведь Германия — это не классическая страна иммигрантов, и здесь переселенцам вначале пришлось научиться единству и сопричастности.

Да, и как раз на примере российских немцев ясно, что какого-то единого образа немца или российского немца просто не существует. Это заметно и в моем исследовании: респонденты рассказывают о судьбах своих семей, а не о коллективной истории. В интервью не прослеживается той общности людей, объединенных единой судьбой, о которой любят говорить некоторые представители ассоциаций российских немцев.
Представители второго поколения пережили много негативных и травматичных событий потрясений, поэтому им очень трудно ассоциировать со своей идентичностью что-то положительное. Эти люди, скорее, отрезаны от жизни, в том числе из-за пережитой дискриминации по национальному признаку.

Что будет дальше: как следующее поколение обходится с этим наследием?

С третьим поколением будет интереснее: оно воспримет эту историю и эти события по-своему и по-новому. Фотографии, которыми я проиллюстрировала исследование, мне прислали представители поколения внуков, которым было очень интересно послушать рассказы родителей. Депортацию советских лет они могут рассматривать с большей исторической дистанции, поэтому их подход к прошлому более осознанный. Впрочем, это тема отдельного исследования.